Колеблясь между \"тик\" и \"так\", как между \"был\" - \"не был\", Скрипач повис, бледней прокисшего над ним неба. И комната промокла изнутри фисташковым светом. И наверху смеются горьким и густым... снегом.
А где-нибудь по декабрю летят дрожки, Дрожащим перышком гусиным и стружки, Снежком рифмованным вдоль столбовой строчки Ложатся все стежки да стёжки. Так вечно.
Но вечно выпало из словаря, лишь \"веко\", Прикрыв ресницами всю наготу века, Средь декабря вдруг выпустит не дождь - слёзы, Всё потому, что скрипка. Скрипко и... скользко...
Скользила скрипка ввысь. При ней скрипач взвешен В воздушном броуновском хаосе зала. И сердце наподобие двух сросшихся вишен. То было взвешено, а то и витало.
Бабахнул Бах! Вот это джаз! Арт! Моцарт! Кричит с балкона скрипачу: \"Давай, Мойша!\" И капал снег в концертный зал, как до-ре-ми - ноты И непонятно было с кем ты, где ты и кто ты.
Снег становился смехом наверху. Толчёных облаков горстью. Снег превращался в соль, что выше соль-бемоль, но солоней, горше. А боль, что по краям бемоль, съедая сердцевину, становилась болью. И снег звучал, чистейший соль, и был на вкус солью.
Когда? В какие времена такая музыка лилась с неба? И мне, скрипач, от царского смычка, плесни хотя бы такт снега! Я буду лакомиться им, покуда тишина не перехватит горло, Укоротив гортань до лаконичного и тихого горя.
Покуда зал - есть мир, который зол, но милосерднее иных прочих, Покуда Бог здесь - Бах, пока поэт про это не соврал ни строчки. А дрожки мчат по декабрю, все дальше, выше по гамме, Сжимая звук до точки на кардиограмме.
Колеблясь между \"тик\" и \"так\", как между \"был\" - \"не был\", Висит скрипач, бледней прокисшего над ним неба. И комната промокла изнутри фисташковым светом, И наверху смеются горьким и густым снегом.