Местами ободранные обои обнажали газеты времён страны советов. Стены лысели, выходит, как и хозяин под пледом, спёртым однажды из вагона в память о победах, взлётах, о советах и упрёках. Наполняя дымом “Примы” лёгкие, в сотый раз листая Данте, вдавливал окурок в дно консервной банки, как всегда замер на втором круге ада комедии. А друзья-то где? Внуки да дети у них. Семейные. Гля, ох*еть, как летит время-то… А он всё бы отдал за шанс стать как они - лаконично молчать и ночами слушать треск камина да бранить врача. Борис Петрович в этом счастье видел чьё-то, но Эдем-то он везде, где нас нет. Этаж разил мочой, он извлекал из ящика почтового, вздыхая, очередной счёт за свет.
Фонари гасли, темнело во дворах, осень сметала листья с крыльца ДК ветром. Пожилой мужчина в старом пальто, оставался незамеченным серым пятном, только не торопился домой пожираемый желанием быть услышанным, но мир глухой, немой и напыщенный гнал его, гнали все, кроме футляра старого подмышкой.
Зинаида Ивановна - женщина кроткая, из пород таких, что и в горе моют полы, готовят и стирают. Но годы-то давят болью осознания, и боль курсирует по комнате да плотно пакуется в чемоданы. После мчится в поезде в сторону родного края с сельмагом и очередями, с собаками и вечерами, одинаково тихими, тёмными, с дико сплетёнными звуками шелеста листвы и соседской ругани, огородами, слухами, детьми и внуками, что депрессуют, впитывая безумие сутками, скукой окутанные. “Покуда тоску-то терпеть им, дети ведь?” - она думала, сидя на кухне, наслаждаясь звуком, что издают струны по ту сторону забора. Вспоминала мужа Бориса. А ведь что-то было. Ну, ничего, ведь каждый может ошибиться. Имеет право. Она включила телевизор и пропала, как во сне, в общем потоке сериалов и новостей.
Фонари гасли, темнело во дворах, осень сметала листья, намекала на близость зимы. Так постаревшая женщина ровняла пряди седые, горбила плечи, но не искала собеседников, так ведь легче тихий быт вести. А там и речи стихли на миг - то ли привыкла, то ли слух стал подводить.