Сосед Антоныч жил пока, собой не донимал. Под солнцем место – девять метров в коммуналке. Костыль под левую с утра, в пальто – и похромал. Соседи звали за глаза: «зипун на палке».
А к ночи тихо – щелк замком, Пахнёт в прихожей табаком, Вздохнет на панцирной – и в храп До самого утра.
Где ногу потерял старик – бог весть. Бог весть еще какие раны есть. И воевал – не воевал, Никто вопрос не задавал.
Так жил и обрастал смешно щетиной и быльем. По мелочам ко мне, бывало, обращался: - Такое дело, Александр, ссуди до пенсии рублем, Через неделю ворочу, как обещался.
Он мог рублей не возвращать – Я был готов ему прощать. Он бедно жил, он много пил, И я б не то ему простил.
Родных его никто не знал и не узнал бы впредь. Полсотни пенсии – вот все, что слала почта. Он до последней не дожил три дня, и вышло умереть. Соседи видели из скважины замочной.
И вот на кухне у кастрюль, Где чистят лук, где парят тюль, Где только знали, что бранить, Собранье: как похоронить?
Куда весь скарп его девать, куда? Кто завтра въедет проживать? (беда!) И есть ли кто-то из родни? – Вот и хоронят пусть они!
Так день прошел и – вот те на! – вприпрыг и семеня, Бочком в прихожую, прикашливая скорбно, По одному, по два, по три, как с неба грянула родня, Так ненавязчиво и по-собачьи сворно.
И здесь же (не из хвастовства!) Склоняли степени родства, Сыскался даже брат родной С сынком и с прежнею женой.
Составлен перечень, где скарб наперечет. (А то, не дай бог, что к соседям утечет!) И по согласию сторон: Дележка – после похорон.
А через день еще старик в последний слег приют, Вороны справили поминки сиплым карком. На стены новые жильцы известку с дихлофосом льют И сокрушаются: «Ах, как полы зашаркал!..»
На дверь – табличка, новый шрифт, Последний стул запихан в лифт, Родным гора как будто с плеч, Острят над поводом для встреч.
Машина «Мебель» у подъезда тарахтит, А женка брату: «Мебелишка-то не ахти...» Галдит-гадает детвора: - Кто переехал со двора?