О стекло, в отраженье света серая бьётся моль. Склонившись над инструментом, он касается до бемоль; Не заглядывая в пюпитр, не сутуля широких плеч, Он играет, шепча молитву, парцеллируя свою речь.
И раскладывается на спектр долгожданный хмельной ноктюрн, А в стекло, в отраженье света бьётся моль, презирая хмурь, Бьётся сердце, как при пробежке, стучит, как мигрень в виске. На солнечном побережье его ноты сожмут в руке.
Пианист поправляет галстук, завернувшийся воротник, Шрамик трёт на худом запястье, его внутренний «я» поник: Он всего лишь хотел как прежде, а теперь вот якшайся тут! В закате на побережье его ежечасно ждут.
Воздух свежий, корично-мятный в оконный проём влетел; На кресте Иисус распятый обещает сохранность тел. Пианист загрустил у двери, он остался совсем один: Даже моль для конечной цели запорхала искать камин.
Пианист, чертыхаясь «вечно так», вызвал скорей такси; Таксисту кто-то на встречной кричал: «Дальний свет гаси!» В сумерках побережья кто-то смотрит в морскую даль. Таксист с пианистом спешно несутся на магистраль...
Звезда загорелась в небе — а может, её уж нет? Он отгибает стебель, проскальзывая к воде. Ещё загорелись звёзды, лунный рожок повис, И был разговор серьёзный, и шёпот сливался в свист:
«В обнимку на крепкий мостик, на деревянный пирс Идут сего мира гости: художница и пианист...»